|
Garshin.Ru |
|
Лексиконы |
|
Пишите |
|
|
Невозможно постичь истину, не зная ее истоков
|
Разделы страницы о латышском узоре "Хвоя" (SKŪJIŅA) в традиционном народном орнаменте:
Знак, известный в латышской орнаментике под названием «елочка» («хвоя»), по форме начертания распадается на три самостоятельные знака: 1. Ряды наклонных линий (насечка), расположенные с чередующимся наклоном направо и налево; 2. Ряд шевронов; 3. Ряд шевронов, пересеченный посередине прямой линией — при вертикальном расположении это простейший графический образ знака «растущего дерева». Все эти знаки, а также некоторые другие (например, ветвь с листьями), Е. Бине объединил под названием «елочка»/«хвоя».
М. Силинын называет их «хвойными узорами» (skujaini raksti), но отмечает, что они не относятся непосредственно к изображению дерева. У него skūjiņa — короткие прямые линии в орнаменте, насечка. Более длинные он называет svītras, rindas, stripas, celiņi («ряды», «дорожки», «стежки»).
У В. Клетниекса skūjiņas, наряду с «солнечными деревьями» и «метелочкой Лаймы», объединены в группу Sk.
В. Розенберг и Г. Земитис разводят два знака-символа: ряд шевронов они связывают с символическим изображением человеческого рода или стаи птиц, знак растущего дерева трактуют как символ плодородия.
В. Гравитис, анализируя первый вариант начертания, приводит его календарно-астрономическую трактовку как схематическое изображение фаз луны. Косвенно это подтверждается работой Б. Фролова, где отмечается, что насечка в эпоху палеолита, видимо, была первым изображением календаря (Таб. VI, 5).
Сторонники мифологической школы называют этот знак «елочкой Лаймы» или «Мары».
В Восточной Балтии описываемые знаки известны с эпохи мезолита (в Европе они встречаются уже на верхнепалеолитических дисках), широко распространены в неолите в орнаменте предметов из камня и керамики Лубанской низины и приморской зоны (Таб. VI, 7, 8).
В эпоху железного века эти знаки продолжают бытовать, но не так акцентированы, как раньше. Они сравнительно редко выступают центром композиции, но постоянно используются в украшении браслетов, фибул-сакт, декоративных булавок, ожерелий, пряслиц. Знак «елочки» всегда оставался у латышей одним из наиболее частотных. Как и зигзаг, он редко играет самостоятельную, но очень часто — вспомогательную роль, нередко заполняет пространство между основными знаками (Таб. VI, 24). Встречается в технике саржевого переплетения, в полосах вышивок, в тканых поясах Видземе и Латгале, в тканых и плетеных подвязках Курземе. В древнейших поясах и рукавицах из Руцавы «елочкой» завершается орнаментированная часть, в виде «елочки» вяжется или плетется кромка-валек (перчатки, кайма-целайне из Латгале), встречаются «елочкообразные» ажурные узоры на праздничных белых чулках и перчатках. «Елочка» очень часто используется в украшении предметов убранства дома, изображается на женских рабочих предметах (прялках; см. Таб. VI, 19).
Знак, сходный по форме с уложенным паркетом, может быть сведен как к схематическому изображению «еловой ветви» так и к раду параллельных зигзагов (на что указывают мотивы орнамента на керамике Латвии раннего неолита— Таб. VI, 4). И. Лозе трактует некоторые из них как схематическое изображение водоплавающих птиц (см. статью об орнитиморфном орнаменте, Таб. VI, 7). Второй знак (особенно его вариант, называемой в мифологической школе «метелочкой Лаймы») В. Гравитис трактует как изображение фаз луны (Таб. VI, 23). Первый и второй варианты начертания не всегда четко различимы. Третий знак («растущее дерево») проявляется как самостоятельный, отдельный от двух предыдущих, уже в раннем неолите. Э. Брастынып связывал «хвою» с обозначением оперения птиц — символа души. Возможно, поэтому он соотнес этот знак с богиней судьбы Лаймой и трактовал его как символ «человеческого века» (mūžs).
Согласно латышской мифологической школе, фольклорная и обрядовая символика ели, сосны и хвои описывают круг значений данного знака. Общепринята трактовка ели и сосны как символа вечнозеленой природы, неумирающей жизни. Соотнесение орнаментального знака «елочки» и культа ели, сосны, безусловно, не исчерпывает всех значений этого знака, но в латышском неофольклоризме эта трактовка твердо укрепилась. Ель и сосна занимают очень значимое место в латышских обрядах жизненного цикла, в особенности на свадьбе и похоронах. Кроме того, культ деревьев, в частности сосны, с приношением дереву жертв, почитанием его и гаданием по нему, сохранился в Латвии до начала XX в., а фрагментарно встречается и по сей день 102. Ель постоянно присутствует в латышских свадебных обрядах. Срубленную украшенную ель прикрепляют посреди двора в усадьбе жениха или на коньке крыши; она является как бы символом невесты. Eija, ļaudis, skatīties, vai ir kupla jumt'eglīte. / Ja būs kupla jumt'eglīte, tad būs kupla vedama. (LD 18550) — «Идите, люди, смотрите, раскидистая ли елочка на крыше: / Если раскидистая елочка на крыше, значит, будет полная невеста».
Эту ель водружали на крышу хозяева дома жениха или братья невесты. Пока ель не установлена, невеста не могла въехать в усадьбу жениха и ожидала за воротами (на «нейтральной» территории). Stājies, māsiņa, klāja laukā, / Līdz tautas uzkrāva skūjiņas būdu. (LD 18746) — «Останавливайся, сестрица, в открытом поле, / Пока люди не возведут елочную крышу».
Весь образ невесты связан со знаком хвои: Skuju, skūju mans pūriņš, skūju manas villainītes, / Es tautām atbildēju, skūjienā stāvēdama. (LTd, 493) — «Хвойное, хвойное мое приданое, хвойные мои вилл айне, / Я отвечала жениху, стоя в хвое». Двоякий смысл «хвои» в данном случае будет понятен при разборе ее связи с похоронными обрядами.
Поезду невесты в усадьбе жениха подавали жбан пива, украшенный хвоей; хвоей посыпали то место, на которое ступает невеста, выходя из повозки (LVM, Е 3131. таре, 30. lpp.). Широко распространен в Латвии свадебный ритуал-танецигра — eglītes dancināšana («вытанцовывание елочки»), или eglītes vēlēšana («выбор елочки») 103. Eglīte («елочка»), puškaitis («украшенный»), treideksnis («трехдощечка»), āmuriņi, kāzu pūke («свадебный цветок») - сходные между собой латышские народные музыкальные ударные инструменты, представляют собой стержень с насаженными на него металлическими (чаще всего трапециевидными) шумящими подвесками. Такой инструмент сохранился до наших дней в области Алсунга (Курземе), он использовался почти исключительно на свадьбах. Вот каковы описания этого ритуала: «Все песни сопровождались „выбором свадебной елочки". Сначала украшали металлическую „елочку", которую прикрепляли к деревяшке, чтобы она могла стоять; „елочку" украшали пестрыми лентами и бумажками, привязывали много маленьких колокольчиков. Перед началом каждой песни девушки поезжан ударяли „елочкой" о стол, так, что все бубенчики начинали звякать» 104. В области Мадона (Видземе) такие «елочки» использовали на свадьбе и родные жениха.
Свадебная «елочка» была распространена во всей Курземе, Видземе, в областях Тукумс и Елгава в Земгале, местами дошла до 1870—80-х гг. 105: Dej, eglīte, lec, eglīte, tautu galdu galiņā; / Ne eglīte viena lec, egles zari līdzi lec (LD 19173) — «Пляши, елочка, прыгай, елочка, на конце женихова стола; / Не одна елочка прыгает, ветви елочки тоже прыгают».
При этом, как и ель, украшающая подворье или крышу дома, эта «елочка» тоже символизировала невесту. Примечательно, что наиболее отчетливо культ свадебной ели прослеживается в финно-угорском (ливском) ареале областей Латвии, в смешанных ливско-куршских и ливско-латгальских районах.
У финно-угорских народов известна связь ели с плодородием, бракосочетанием, а сосны — с миром мертвых, с похоронами. Это отражено в свадебной песне, записанной в Алойе и Лиелсалаце (Видземе): Liekat skūju, kad liekdami, priedes skūju neliekat; / Ja jums nav egles skūju, liekat smalku paegliņu. (LD 18552) — «Устилайте хвою, когда устилаете, не устилайте сосновую хвою; / Если у вас нет еловой хвои, устилайте мелкую можжевеловую».
В латышской системе значимых, семиотически нагруженных образов деревьев, ель/сосна занимают третье место после дуба и липы. Это всегда мнемонические заменители человека. Эгле («ель») — имя невесты царя-ужа в литовской тотемической сказке. У латышей ель выступает как символ чужого. Melni, melni tie mēžiņi, ka nav melni, egles vien; / Sveši, sveši tie ļautiņi, ka nav sveši, tautas vien (LD 18910) — «Темные, темные те леса, как не темные, одни ели; / Чужие, чужие те люди, как не чужие, одни посторонние». Egles vien eglājā, nava zaļā ozoliņa; / Tautas vien tautiņās, nava īsta bāleliņa. (LD 18911) — «Одни ели в ельнике, нет зеленого дубочка; / Одни (чужие) люди в людях, нет настоящего братика».
Таким образом, выставление ели в усадьбе или на крыше дома жениха могло символизировать появление в доме невесты как чужого человека. В Турайде (Видземе) выставление елочки на крыше во время свадьбы означало приглашение «незваных гостей» (kūjnieki) — это обычно были ряженые соседи, которых угощали — яркий пример маркирования появления в доме «чужих» 106.
Еще более важна роль сосны/ели на латышских похоронах. От мира мертвых люди всегда стремились отгородиться, старались усилить жизненные силы «этого мира» при смерти какоголибо члена семьи. «Возвращаясь с кладбища, каждый отламывал еловую ветвь (для увеличения плодородия в семье), и кроме того на всех была одна маленькая елочка. Ее привязывали к конской дуге... Привезенную елочку прикрепляли на крышу дома» (LTD III, 865. lpp.). Еловыми ветвями те, кто ездил на кладбище, стегали домочадцев. В областях Талей и Тукумс (Курземе) до второй половины XIX в. сохранился обычай ставить на могилу небольшую елочку, украшенную шелковыми лентами, бумажками и цветами, если умирал неженатый парень или девушка 107.
Сосновыми или еловыми ветвями и хвоей посыпали помещение, где лежал покойный, дорогу, по которой везли гроб, могилу. Когда везли гроб на кладбище, в четырех углах повозки укрепляли по небольшой елочке, а на сам ipo6 клали еловые ветви 108.
Несомненно, это играло роль оберега живых: Nenāc, vairs, tu māmiņ, uz bērniem ciemoties! / Lai aizaug tavi ceļi ar priedēm, ar eglēm! (LD 27518) — «Не приходи больше ты, матушка, к детям гостить! / Пусть зарастут твои дороги соснами, елками!». Ветвь, метелочка, хворостина связаны в латышском фольклоре с богиней судьбы Лаймой. Tik ūpē nenoslika mans raženis augumiņš, / Ka Laimiņa nemetusi žuburainu žagariņu. (LD 31021) — «Едва в реке не утонуло мое статное тело, / Если бы Лаймушка не бросила сучковатую хворостину»; Ej, Laimīte, tu pa priekšu, kad es iešu tautiņās; / Ej pa priekšu, trauc rasinu ar sudraba žagariņu. (LD 17835) — «Иди, Лаймушка, ты вперед, когда я пойду замуж; / Иди вперед, сбивай росу серебряной хворостиной». В Литве (Жемайтии) «метлой лаумы» (ведьмы) называют омелу 109. Латышскую «метлу Лаймы», «золотую ветвь», «золотую метлу» Я. Курсите так же связывает с омелой ио .
В народных песнях упоминается, что золотую хворостину будели (ряженые) срезают на Рождество в зеленой (или «янтарной») роще. Как и омела, в обрядах она имеет фаллический характер. По поверью, если мать постегает маленького ребенка «метелочкой Лаймы» на лавке в бане, то он будет в жизни счастлив (LTT, 1459). В настоящее время с этим знаком у латышских мастериц ассоциируется жизненный путь с его разными полосами, семья (И. Мадре), баня (Д. Клинтс).
).